Книги во втором ряду

Поначалу фотографии были мутными, расплывчатыми. Но в поезде, пересекавшем Южную Африку, у Агаты Кристи украли фотоаппарат. Пришлось покупать новый (видимо, Кристи важно было фиксировать каждый шаг экспедиции), из-за чего снимки Австралии, Новой Зеландии, Гавайев и Канады оказались более чёткими и интересными.
…Ей же всё интересно, из-за чего буквально все письма наполнены событиями, малыми или большими, но, каждый раз, активно «работающими на результат», которого не могло бы сложиться у человека менее внимательного и опыта литературного творчества не имеющего.
…из множества стихийных черт, и сложилось то, что, в конечном счёте, сложилось: уникальная возможность побывать не только в «творческой лаборатории» великой писательницы, которая пока ещё не подозревает о собственном величии, но и в тщательно задокументированном законченном прошлом. Ничего не знающем о своём постколониальном грядущем. http://paslen.livejournal.com/1858037.html

Чтение вышло занимательным и, в общем, предсказуемым. Начинаешь не понимать (это, всё-таки, невозможно), но дословесно чувствовать человека. Проходить вместе с ним школу тонкости, до сего момента неведомую. Вслед за Пастернаком и его корреспондентами изобретая свой собственный и особый суб-язык – даже не вторичную, но третичную-четверичную моделирующую систему. http://paslen.livejournal.com/1858766.html

Помню первое ощущение от этой переписки, опубликованной в осенних номерах "Дружбы народов" в 1987 году. Обжигающее, как если прикоснулся щекой к разгорячённой батарее парового отопления. Я служил тогда в СА, койка моя стояла возле печи, от неё шёл жар. Для того, чтобы читать что Рильке ответил Цветаевой, приходилось идти в полковую библиотеку.
Как ток сквозь себя пропустить. Беспрецедентный накал эмоций, брызги изысков и поразительных откровений, прозрений друг о друге и не стесняющегося самого себя эгоизма.
http://paslen.livejournal.com/1852564.html

37 очерков из этой книги (название «The Uncommercial Traveller» я бы перевёл несколько экономнее), лишь однажды, в 1962-м, опубликованной по-русски в составе того самого, легендарно-зелёного тридцатитомника (в двадцать шестом томе), печатались журналом «Круглый год» примерно девять лет (1860–1869): Диккенс писал эти репортажные заметки между «больших сочинений» и «эпохальных работ», пафос их — во внимательном отношении к тому, что повседневно нас окружает. http://paslen.livejournal.com/1769089.html

Статья Бориса Эйхенбаума «Письма Тютчева» констатирует, что, если судить по переписке, Тютчев был помешан на теме смерти, постоянно описывая чьи-то болезни, гибели, смакуя чужие похороны.
Делает это он, в основном, в письмах к своей второй жене — Эрнестине Фёдоровне, — от которой прижил троих детей и с которой не виделся месяцами (а то и целыми сезонами), разделяя жизнь с Еленой Александровной Денисьевой, ни одного письма к которой не осталось (есть лишь пара-другая писем к мужу сестры «последней любви поэта») и с которой Тютчев прижил двоих деточек. http://paslen.livejournal.com/1774930.html

Во не вёл дневник постоянно, только когда вспухала повышенная витальность (как в юности) или возникали «информационные поводы» в виде путешествий (на Шпицберген, или в Эфиопию на коронование императора или Нюренбергский трибунал, а то – в Южную Америку к индейцам или к францисканцам на Гоа), поэтому, как раз из-за многочисленных и длительных перерывов, интересно смотреть на стиль, меняющийся вслед за человеком.
Важно следить за выразительным течением чужой жизни, в которой много всего было и которая, в конечном счёте, приводит ни к чему. Точнее, в ничто. http://paslen.livejournal.com/1776558.html

Какой простор для психоаналитика и постструктуралиста эта дюжина простых, на первый взгляд, советских очерков (первый написан в 1960-м, самый поздний — в 1972-м) про красоты суровой северной жизни.
И, если поставить себе задачу раскопать подтексты и сокрытое, думаю, может выйти удивляющее исследование: советская эстетика ценна не намеренными умолчаниями, но пропущенными смысловыми звеньями, почитаемыми за такую железобетонную данность, которую никому не нужно объяснять. http://paslen.livejournal.com/1780799.html

Экстремальность десятидневного похода минимальна. Где бы он не случился. И какой бы дикой и первозданной не была вокруг природа. Но ровно до тех пор пока не вышел из-под контроля. Выход из-под контроля, впрочем, связан с катастрофами и прочими форс-мажорами, а это уже не «травелог», но что-то другое: «роман катастроф» или «хроники объявленной смерти», к которым книга Василия Голованова не имеет никакого отношения. http://paslen.livejournal.com/1787990.html

«История Пугачёва» начинается с геологического обзора и исторического экскурса, постепенно сужая широту авторского обзора. «Яик, по указу Екатерины II переименованный в Урал», выходит из гор, давших ему нынешнее его название…»
Чтобы избавить общую память от недавних волнений, царица решила переименовать смыслообразующий топоним во что-то более нейтральное, стороннее, а вышло ровно наоборот (по крайней мере, для меня).
Река Урал — это же совсем близко. Пугачёвские бунты (1774–1775) — это совсем далеко. Даже для Пушкина история волнений была дальше, чем от нас Великая Отечественная (ему, впрочем, удалось захватить, расспросить и записать несколько очевидцев и свидетелей). А вот река Урал – очень рядом. http://paslen.livejournal.com/1793256.html

Мой интеллектуальный друг, почитав у меня в ФБ стихи Шаламова, попечалился о его дурновкусии: мол, насколько это похоже на Блока, и насколько это хуже Блока; более плоско, что ли, менее музыкально.
Шаламов ведь и в самом деле, был наследником символистов, получив в наследие от них не только словарь, карту жанров, но и трепетное отношение к поэзии, позволившее ему выжить в лагере.
Но символисты явились как бы скопом и все сразу, а Шаламов, недобиток и последыш, проходил в своём техническом развитии все эти стадии постепенно — отчего он и двигался от символистов и Блока к Пастернаку, испортившему собой очень много авторов и ещё больше стихов. http://paslen.livejournal.com/1793815.html

Записные книжки — атрибут оптимиста; того, кто надеется воспользоваться нечаянно найденными формулами или остроумными выписками. Человек, приводящий в порядок архив, собирающий в одном месте листочки с заметками и цитатами, определённо смотрит в будущее: в этом смысле, записная книжка похожа на пуповину, соединяющую тебя с собственным прошлым. С тем, что забыть нельзя или же нежелательно.
Внешне записные книжки Шаламова похожи на Чеховские: та же самая краткость отдельных, не пересекающихся между собой, абзацев и периодов; преждевременных находок, которые, затем, можно красиво вплести в очередной текст и тем его украсить. http://paslen.livejournal.com/1795070.html

Олеша считает себя специалистом по метафорам, гордится этим, насыщая воспоминания сравнениями точно пузырьками кислорода; обеспечивая записанное золотым запасом интеллектуального превосходства, способного порождать слитки переносных значений.
Вот и у своих знаменитых знакомых, Маяковского или Пастернака (Катаева или Ильфа) он ценит, прежде всего, снайперски точные сравнения, а уже потом вот это, повторяемое как мантра – «как же они меня любили…»
Метафоры у Олеши действительно остроумные, хотя, со временем, и несколько потускневшие: раньше в фигурном катании и тройные прыжки казались верхом технарства, а теперь без четверного первого места уже не получишь: сторонники эволюции и развития искусства (Шекспир круче Софокла), таким образом, что ли, побеждают? http://paslen.livejournal.com/1800553.html

Больше всего эти эссе напоминают мне произносимые вслух чеканные монологи (может быть, даже проповеди), настолько они интонационно богаты физическим обликом конкретной Надежды Яковлевны.
Дело даже не в том, что впервые я узнал эту книгу на слух, когда по «Голосу Америки» её читала, как сейчас помню, Жанна Владимирская, но в особом устройстве отдельных текстов, из которых состоят «Воспоминания», и драматургию которых жизнь будто бы выстраивала по театральным законам с нарочитой дотошностью. Здесь мы имеем дело не с драмой, но трагедией, где главное — постоянно нависающие над героями пьесы силы рока, то ли слепого, то ли, в конец, ослепшего… http://paslen.livejournal.com/1803189.html

Довоенные дневники Шварц сжег, эвакуировавшись из блокадного Ленинграда, а военные занимают в этом объёмном томе, под 800 страниц, всего страниц сорок, включая предисловие. Основной объём книги — последние семь лет жизни (1950–1957), когда самые известные пьесы и киносценарии были уже написаны и Шварц пытался «придумать» что-то новое. Например, писать прозу.
Тут самое интересное: всем известно, что проще всего говорить о себе. Есть даже такое мнение (мне его наиболее афористично высказал Андрей Битов), что любой человек способен написать одну интересную книгу, рассказывая историю собственной жизни. Но только одну, так как дальше вступают уже вопросы технологии и мастерства, требующие додумывания и доформулирования (в том числе и абстрактного), из-за чего первачей, чаще всего, настигает неудача. http://paslen.livejournal.com/1806931.html

Уставший от многолетней кабалы постоянного писательства романов-фельетонов (каждый отчётный период, когда начинается публикация очередного романа с «продолжением следует», вынь да положь очередную порцию текста, вне зависимости от творческого или физического самочувствия), этого высшего пилотажа литературного творчества, впрочем, и самого съедающего мозг, Диккенс уезжает на год в Геную.
Где, разумеется, тоже пишет (если судить по письмам, рождественскую повесть «Колокола»), но без привычного ежевечернего напряжения, так рано сведшего его в могилу. Писатель, встроенный в технологические процессы, редакционные или типографские, работает на пределе, переставая принадлежать самому себе – подобно актёру, завязанному на коллег и общую машинерию спектакля, обязанного состояться при любой погоде. http://paslen.livejournal.com/1842513.html