Коридоры. Семь миров Высоцкого

Роман Рэя Брэдбери часто ставят в один ряд с антиутопиями «Мы», «1984» и «О дивный новый мир», однако на деле он разительно от них отличается. Возможно, романный мир Брэдбери прописан с меньшей детальностью, нежели произведения Замятина или Хаксли: в нем не так много действующих лиц, их образ жизни и государственные порядки описаны ярко, но без вяжущих, едких гротесков. Антиутопия Брэдбери притягивает к себе магнетической силой одного-единственного персонажа и его безумного желания изменить ход собственной истории. Выбор Гая Монтэга спаси из сожженного дома одну-единственную книгу, сделанный будто в бреду, был понят, узнан и услышан читателями в Советском Союзе, где книга, кстати, не была подвергнута цензуре, несмотря на старания идеологических СМИ.

Это классический послевоенный роман – причем классический настолько, что не важно, о какой именно войне идет речь. Он был впервые опубликован в 1936 году и встретил понимание западной публики, вместе с Ремарком пережившей Первую мировую. В 1958 году «Три товарища» перевели на русский – и советский читатель, не имеющий ничего общего с немцами-автомеханиками Робби, Отто и Готтфридом, живо откликнулся на изображение войны, калечащей судьбы людей даже через много лет после того, как отгремели последние залпы боевых орудий. В памяти многих навсегда останется кадр из фильма «Москва слезам не верит», где героиня читает Ремарка в метро: для поколений советских и российских зрителей этот образ ассоциируется с жаждой жизни и любви.

Самый известный роман Набокова будет официально опубликован на родине писателя уже после его смерти, в 1989 году. «Мне трудно представить себе режим, либеральный ли или тоталитарный, в чопорной моей отчизне, при котором цензура пропустила бы "Лолиту". Как писатель я слишком привык к тому, что вот уже скоро полвека чернеет слепое пятно на востоке моего сознания — какие уж тут советские издания "Лолиты"!», – писал Набоков. Тем не менее, отказ от родного языка был воспринят писателем как личная трагедия; многие критики, исследовавшие его работы, написанные как по-русски, так и по-английски, поначалу отмечали, что будучи безупречным стилистом в родном языке, Набоков поначалу будто бы вступил в противоборство с английским языком, пытаясь отыскать в нем иные мелодию и образность. Однако «Лолита» доказала: Набоков, чей язык является не только средством передачи информации, но и важнейшим инструментом в формировании образной и метафизической структуры произведений, возможно, являлся самым великим в своем веке писателем-билингвом.

Герои-коротышки со смешными именами могут ввести неопытного читателя в заблуждение: поначалу кажется, что приключения Незнайки написаны для детей дошкольного возраста. Но когда жители Солнечного города начинают рассуждать об акциях и вступают в вооруженный конфликт с бизнесменами (тоже коротышками), «Незнайка» превращается из сказки в едкую сатиру, почти предсказавшую первое десятилетие постсоветской России с ее «диким капитализмом». «Незнайка» критикует сращивание олигархии и власти, монополизацию экономики, фиктивный капитал, ангажированные СМИ и многое другое — впрочем, глубина смыслов не мешает главному герою книжки разгуливать в нелепой шляпе.

Анна Ахматова была не первой из тех, кто доказал, что эпоха может рождаться, храниться и передаваться на копиях самиздата. Но она дала этой эпохе женский голос — и, ко всеобщему удивлению, показания женщины пропустили время, судьбы и трагедии через такие призматические грани, что современники-мужчины бросились сомневаться: а действительно ли мы знаем и видели то, что видит она?

Повесть о Швамбрании имеет с реальностью даже слишком много общего: в ней есть и мечта, и пошлость, которая эту мечту разрушает. Противостояние мечты и пошлости — одна из первых оппозиций в жизни каждого человека, оно начинается в раннем детстве, расползается трещиной в юности и, в самом худшем случае, к зрелости делает человека убежденным скептиком и циником. Возможно, эта книга не была вызовом советской действительности, но она была и остается вызовом читателя, брошенным самому себе.

Есть литература, способная повернуть ход мировой истории — или хотя бы поставить ему коварную подножку. «Дети Арбата» — как раз такой роман. Его публикация в СССР вызвала огромный общественный резонанс и способствовала разрядке, обнажив перед миром уродливую правду сталинских ошибок, тоталитаризма и репрессий. «Мы рукоплещем Горбачеву за то, что он вернул Сахарова из ссылки, за то, что опубликовал романы Пастернака „Доктор Живаго“ и Рыбакова „Дети Арбата“», — сказал Рональд Рейган.

Сегодня кажется почти невероятным то, что роман такой эстетики мог быть написан в двадцатые годы. Мир Беляева в этом романе оказался таким сложным, что несмотря на популярность книги на Западе в 40-е годы, ни один голливудский режиссер не решался взяться за ее экранизацию. Это с успехом сделали в Советском союзе, попытавшись передать основной посыл прозы Беляева — целью науки как рода деятельности и научной фантастики как жанра может быть только гуманизм.

Войнович иронизирует над тем, что в народном понимании именуется «здравым смыслом» — логикой и нравственными ориентирами Иванушки-дурачка, национального архетипа. «Маленький нелепый человек, рядовой солдат большой войны оказывается в центре событий, которые никак не соответствуют масштабам его личности», — вот, пожалуй, лучшее определение для Чонкина и его приключений. Он не горит в огне и в воде не тонет — и, несмотря на всю свою простодушную нелепость, достоин того, чтобы стать примером для подражания.

Среди великих романов «Доктор Живаго» — один из самых спорных, как с сюжетной, так и со стилистической точки зрения. Главную книгу Пастернака не поняли многие: Анна Ахматова, слушая черновики «Живаго» в исполнении автора, хотела перечеркивать страницу за страницей; Владимир Набоков не упускал возможности уколоть Пастернака чуть ли ни в каждом из своих поздних романов. Тем не менее, «Живаго» критиковал тоталитаризм «красной» России так, как никто до или после него: без малейшей самоцензуры, открыто, с почти детским, наивным желанием быть услышанным.

Саша Соколов — загадка, завернутая в загадку. Его лучший роман — это одновременно инфернальный ужас, знакомый только маленьким детям, и большая любовь, которую доведется пережить не каждому взрослому. Соколова — отшельника и эллина, в свои семьдесят с лишним рассекающего на лыжах по горам Канады — называют «русским Джойсом», но в представлении отечественного читателя его проза гораздо больше Джойса — документалисты нарекли его «последний русский писатель». «Школа для дураков» — это роман, написанный из будущего, для людей, которые еще не родились, и несущий в себе метафизику, которую нам пока не прочесть.

Все читали про «обыкновенного парня» Васю Теркина в школе, почти все — учили наизусть. Несколько поколений советских и российских школьников знакомы с этим произведением ближе, чем с хрестоматийной классикой. Так же, как эти школьники, «Василия Теркина» цитировали Пастернак, Солженицын, Фадеев и весь секретариат ЦК под председательством Сталина. Слова этой поэмы читал по радио Левитан — следом за ним их повторяли миллионы бойцов, для которых «Перед боем», «Переправа», «Теркин ранен» были не только гимном мужеству, но и поводом посмеяться.

Вопреки расхожему мнению, Солженицын получил Нобелевскую премию совсем не за «Архипелаг ГУЛАГ». Однако именно за этот тревожный, послегрозовой сгусток воспоминаний — своих и чужих — он был выслан из страны и лишен советского гражданства. Плохая проза бы никогда не заслужила столько внимания советских властей — об этом стоит помнить всем, кого эта книга отталкивает количеством страниц или описанных в ней смертей.

« „Колымские рассказы“ — фиксация исключительного в состоянии исключительности, — писал Шаламов о своем произведении, — «Не документальная проза, а проза, пережитая как документ, без искажений „Записок из Мертвого дома“. Достоверность протокола, очерка, подведенная к высшей степени художественности, – так я сам понимаю свою работу. В „Колымских рассказах“ нет ничего от реализма, романтизма, модернизма».
Шаламов не только написал одно из самых важных произведений о России XX века, не только придал форму и вес четырнадцатилетнему опыту выживания на Колыме, он создал новый жанр прозы — настолько упрямой и жизнеспособной, чтобы спустя полвека оставаться референсом для кинематографистов и публицистов.

Когда-то у нас был «социализм с человеческим лицом» — но современникам братьев Стругацких хотелось социализма с совсем другим лицом — волшебным. Сегодня, спустя почти тридцать лет после того, как Союз перестал существовать, у многих из нас появилась привычка ностальгировать по хорошим, полузабытым вещам из советского детства. При этом часто оказывается, что по пылесосу «Ракета», очереди за «Хельгой» и коммунальной романтике не скучает почти никто. Зато по-настоящему не хватает радостного предчувствия утопии, в которой воплотится все, о чем писали Стругацкие: от работы в НИИ Чародейства до разгадки тайн Вселенной.

«Москву — Петушки» читали, наверное, все, но эта книга создана для того, чтобы ее перечитывать — бытует мнение о том, что в книге время от времени, даже пока Венечка никуда не едет, а стоит себе закрытым на полке, что-то меняется. Тем же, кто считает, что истина на дне граненого стакана выглядит уж слишком искаженной, стоит хоть раз взять книгу с собой в дорогу — несмотря на свой хмельной и помятый вид, проза Ерофеева была и остается одним из лучших образцов отечественного постмодернизма.