Небо над нами

Но знаете, — вдруг криво улыбнулся он, — у Данте в «Божественной комедии» есть эпизод, где герой наблюдает огромную толпу, гонимую по кругу и издающую страшный, страдающий гул. То и люди, в земной жизни не оказавшиеся ни добрыми, ни злыми, и ангелы, уклонившиеся от битвы на стороне и небесного воинства, и Сатаны. Словом — вся многочисленная и благополучная золотая середина. «Они не стоят слов, взглянул — и мимо», — говорит о них поэт. И странное дело — всю жизнь я, внешне служа Богу, был из них, из тех, кто не стоил слов. Но по ту сторону добра и зла ощутил себя лишь тогда, когда совершил первый в жизни по-настоящему смелый и гуманный поступок…

Знаете, бывают в жизни моменты, когда любому, даже самому храброму человеку не стыдно струсить. Но случается и так, что, напротив, и отъявленному трусу испугаться, отступить никак нельзя, не утратив себя навсегда.

Главное, мне не давал покоя вопрос о степени моей собственной вины в происшедшем. Я по мгновениям воскрешал в памяти свои с Чаплыгиным беседы, пытался понять его психологическое состояние, отследить по припоминаемым интонациям, взглядам, движение его мысли. Способен ли я был предвидеть его поступок? Мог ли не дать случиться трагедии? — гадал я. И каждый раз выходило, что шанс — был. Если бы мне только внимательнее прислушиваться к нему, если бы быть настойчивее с руководством, если бы не бояться действовать — обратиться к епархии, к руководству службы исполнения наказаний, в прессу в конце концов… Может быть, решительно ситуацию я бы не изменил, но, по крайней мере, Чаплыгин понял бы, что он не один, что есть у него союзник и друг. И кто знает, может это-то и удержало бы на краю пропасти…

— Мерещилось, что там, в тенях, — он дрожащим пальцем ткнул в угол комнаты, — копошатся в клубке тела, розовые, скользкие, как черви. Поглощают, рождают друг друга, и клубок — растёт, растёт, растёт! И я, и другие — он испуганно кивнул на окно — смотрят. Всё там отвратительно, мерзко, кровь, слизь течёт. И можно — быть в стороне, а можно кинуться туда, в центр, захлебнуться, и — со всеми ними — в слизи. Ясно? — поднял он на меня измождённое, серое, с седой щетиной на впалых щеках лицо. — Первое — стоять отдельно — мука, потому что именно — отдельно. Второе — утонуть — блаженство, но ­­- не будет жизни. И тянешься туда, в клубок, и отшатываешься, потому что здесь — снаружи — настоящее. Ясно вам?

И придумал я однажды — нахрен всё послать, — свистящим шёпотом продолжил Чаплыгин, подсев ко мне и вплотную приблизив своё лицо к моему. — К чёрту жизнь, к чёрту свободу! Решил: прихлопну крысу! Добавят десятку, двадцатку — и чёрт с ним, но… но… Львом себя в последний раз почувствовать — понимаете?..

Главное, верхнее человеческое удовольствие, к которому всю жизнь каждый рвётся — сознание своей силы, ощущение превосходства над другими!

С изумлением Чаплыгин обнаружил, наконец, что его поражение не служило чьим-нибудь личным меркантильным целям, а совершилось, по сути, ради торжества тех самых ничтожных, всегда им презираемых гуманизма и справедливости! Он сопротивлялся неизбежному выводу из происшедшего, отказывался принимать его. В растерянности он называл силу, его сломившую, не тем, чем она являлась, а поочерёдно — ошибкой, всеобщим заговором, лицемерием — но сам себе не верил.

Присказку разумного мещанина вспомните: сытых воров надо переизбрать, ибо те уже натаскали, а придут голодные да рьяные — семь шкур с нас спустят. По вашей логике выходит, что народ — трусливый раб, раз уж осознанно идёт на подлость, ставя над собой сволочей. По моей же — в действиях его властен инстинкт, тянущий выдвинуть в вожаки альфа-самца, сильнейшего хищника. Что вам — утешительнее?

Что ж, по-вашему, человечеству лучше бы жить по закону джунглей, чтоб кто сильнее — тот и прав?
— А оно так и живёт испокон веков! — зло расхохотался он. — Чем мы вообще от животных отличаемся? Да ничем! Так же, как зверюшки, дерёмся за лучших самок, за кусок послаще, за место под солнцем. В природе у кого зубы острее — тот и прав. А у людей вместо зубов — деньги, интеллект да решительность. У кого этого в достатке, тот и рулит. Потому бабы красивые всегда у богатых, а не у нищебродов, потому сильные живут в особняках, а глупые, слабые да робкие — в конурках своих тесных в спальных районах, потому-то у сильных интереснее жизнь, больше путешествий, впечатлений, еда вкуснее, и так далее. Изменить это, переделать род человеческий — невозможно. Вон, в 17-м году пробовали всеобщее братство навязать — и что? Провалился эксперимент, не смогли люди жить в фальши.

Начальство меня хвалило, прихожане любили, да и сам я, по пословице, доволен был собою и лошадью своею. Такой образ жизни оказался на удивление комфортен — не требуя жертв и подвижничества, он сообщал некую радостную свободу, счастливую лёгкость бытия. Но не бывает на свете дарового счастья, и если не трудами и преодолением, то душевной мукой платит за него человек…