Мир

. Но ubique — nusquam, везде — значит нигде.

Настроение — это когда за суетой и ненужными встречами, за
раздергивающими заботами неведомо откуда, может быть, из
детства просится не музыка, не сама музыка, а словно только один
ее неслышный тон, он заглушен шумом, но будет яснее слышен,
когда мы останемся наконец наедине с собой и пойдем по людной
вечерней улице. Настроение захватит нас, и не только нас, а всё
вокруг склонит в свою сторону, и мы словно завороженные будем
бояться, что его что-то спугнет. Такое настроение может
превратиться в стихи, которые не нарушат настроения, а наоборот,
дадут ему быть собой и остаться навсегда и стать настроением
других людей, может быть, очень многих, может быть, настроением
времени; или настроение превратится в музыку — оно ведь и так с
самого начала было неслышным тоном; или ни во что не
превратится, а развеется, когда чей-то голос проницательно спросит
со стороны: «Что это ты сегодня такой задумчивый?» — и мы к
собственному стыду поспешим заверить, что вовсе нет, что всё это
так, ничего.
Почему настроение так заметно? Почему, еще только издали видя
человека, с которым у нас деловое общение, мы спешно и
старательно стираем с лица следы задумчивости, расстройства,
печали? Никогда на самом деле стереть до конца не удается, люди
догадываются, расспрашивают, иногда тактично, и только под
защитой чужого участия мы перестаем стыдиться. Настроение
мгновенно задевает: «Что с тобой?» Его каким-то неведомым путем
замечают раньше, чем особенности костюма, состояние здоровья.
Придите в странной одежде, могут не заметить. Придите без
одежды. В некоторых местах это разрешается и уже привычно. Но
необычное настроение никогда не будет оставлено без внимания.
Настроение чувствуют, даже если отвернешься.

бытие всегда тяготеет к целостной форме, к числу, а древние,
парадоксалисты, выразили этот очевидный факт в причудливой
форме: единое есть бытие, бытие есть единое.

Мы узнаем привычное: есть человек,
есть его настроения, они приходят и уходят, но это не беда, от них
остается опыт, личность обогащается, питается потом зарядом
былых настроений, делается более зрелой, анализируя их смену.

Можно было бы сказать, что мир
существует по способу художественного произведения, полнота
которого ощущается, но не вычисляется. Но вернее сказать, что,
наоборот, художественное произведение существует по способу
целого мира, осуществляется постольку, поскольку достигает его
цельности.

Может быть, найти себе место в
мире потому и не удается, что мы ищем не только еще неизвестного
себя, но и неведомо где.
Мы растеряны, мы не можем найти себя не потому, что с нами
случилось что-то неладное, чего надо стыдиться как глупости, а
потому, что не знаем, где искать, не знаем, где мир. Мы в мире. Мир
неведомо где. Может быть, мира уже нет. Мы не в силах найти себя
и растеряны потому, что нет того самого, в чем наше место. Дело не
в нас, дело в мире.

Мы
растеряны не временно и отчасти, а в таком же смысле, в каком
ходим на двух ногах. Мы растеряны потому, что нам никак не
удается собраться. Стоит нам задуматься, мы по меньшей мере
раздваиваемся. От этого мы стараемся не задумываться, особенно
когда «занимаемся философией». Мы не хотим признаться себе, что
растеряны, — и тут же невольно признаемся, говоря, что ищем себя.
Если бы мы не были растеряны, какая была бы надобность искать
себя. А между тем «найди себя» — не реабилитационная программа
для отдельных индивидов, хромающих в стороне от общей колонны,
а дело каждого и, похоже, первое дело.

Мы блюдем
форму волевого поведения тем настойчивее, чем больше мы
растеряны.

Похоже, что порядок как бы не
человеком придуман; что порядок в природе, в космосе, в движении
светил явно не хуже, в целом совершеннее и удивительнее, чем
порядок человеческого общежития. Похоже, что человеческий
порядок как бы только подражает порядку природы, и в
соревновании между порядком общества и порядком природы
человеческий порядок неизбежно проигрывает, отстает, как бы
запутывается в самом себе, начинает требовать непомерно много сил

Хранить целый мир как уже отсутствующий через хранение себя как последнего оставшегося в мире места, где целый мир еще имеет себе место в памяти об отсутствии его спасенного целого — это, может быть, и безумное, но единственное дело, оставшееся достойным человека.