Ф.С. Сонкина

Я устаю, как собака, в середине дня просто теряю человеческий облик (возраст, видимо...). Голова еще работает хорошо — прямо кипит идеями и замыслами, — а тело — старая кляча — просит отдыха.

Прочтите прекрасную книгу С.Л. Абрамович «Пушкин в 1836 г.» — история преддуэльных отношений: просто, ясно и благородно.

Поскольку было много писателей, которые, избалованные андрониковщиной и эйдельмановщиной303, думали, вероятно, что я сейчас начну их веселить — шпаги глотать, по канату ходить и байки рассказывать, я разозлился и прочел лекцию зело теоретическую, без примеров

Вы же знаете, что я сделан на фабрике бодряков.

Но их благородиям я еще испеку рака.

говорили, что мои работы суть явления того же порядка, что и романы Пикуля и творчество Аллы Пугачевой, — для толпы, а подлинная рафинированная культура выше их.

Но — видно, уж возраст сказывается — мне сейчас трудна дорога, при которой я не сплю ночь (я сейчас в поезде не сплю), простываю и простуживаюсь, веду беседы черт знает с кем и все пр.<очее>.

Вообще у Зигфрида на лопатке было одно уязвимое место (когда он купался в крови дракона, на плечо упал дубовый листок). Туда и попала стрела334. Жизнь нас бьет в главное уязвимое место — отучает радоваться. Тогда мы и погибаем. Усталость вытесняет радость. А надо сопротивляться, бороться за радость и не забывать, как мы, неблагодарные, часто делаем, что радость вокруг нас.
Вчера я стоял у гроба очень хорошего человека, внезапно умершего от астмы. И вдруг мне не просто пришли в голову, а стали ясно-очевидными странные мысли: а может быть, и никакой смерти нет вовсе, молекулы уйдут к молекулам (земля к земле, как поется), а вдруг выскочит маленький огненный шарик, который еще «я», задрыгает лучами от радости и облегчения и, ликуя, вольется в огромный огонь (или что-то вроде, волноподобное), и уже будет не «я», растворится. И

А я... кажется, «не нужен мне берег турецкий». Конечно, помогать — святое дело.

Была я в Лен<ингра>де — как грустно, как провинциально и какое-то все подержанное.