Михаил Вайс­копф

Читая, например, выпущенный одиннадцатым изданием в 1945 году сборник «Вопросы ленинизма», сталкиваешься с местами, от которых берет оторопь. Сталин полемизирует, ругает, критикует, шельмует Зиновьева, Троцкого, Каменева, Слуцкого, Бухарина, Рыкова, Радека, многих, многих других, будто они живы: «давайте послушаем Радека», «Троцкий говорит уже два года», «Каменев имеет в виду», «А как говорит Зиновьев?», «Эти факты известны Зиновьеву», «Бухарин опять говорит»… Конечно, мы знаем, что эти работы Сталин написал тогда, когда все эти люди, как тысячи и миллионы других, были живы. Но с тех пор прошли годы, а Сталин продолжает полемизировать со своими оппонентами, которых он распорядился уничтожить <…> Не покидает ощущение, что сама книга — из кошмарного сна. Уничтожить своих теоретических оппонентов и продолжать измываться над мертвыми мог лишь человек, полностью преступивший общечеловеческие нормы морали [540].
Такая утилизация мертвецов пробуждает ближайшие аналогии со сталинской «древней легендой» об анатоме. Если, вслед за Волкогоновым, позволить себе роскошь эмоционального отклика, то я должен сознаться, что мне здесь видится какой-то вообразивший себя патологоанатомом вурдалак, который разгуливает по необъятной всесоюзной трупарне, назидательно демонстрируя останки своих жертв. И когда Сталин приводит очередную цитату из растерзанного им оппонента, я слышу в ней хруст и урчание челюстей, трудящихся над берцовой

Вот где наша сила — люди без имен» [578

Жить стало веселее» в 1935 году, после убийства Кирова, ленинградских арестов, чисток и накануне всесоюзной бойни. Сталинская жизнерадостность и его террор были взаимообусловлены, и этому синтезу вторило другое сочетание, свойственное всему советскому мироощущению второй половины 1930‐х годов, — мироощущение, в котором официальный дневной оптимизм корректировался ночным ужасом перед арестами

Десятки и сотни раз пытались трудящиеся на протяжении веков сбросить с плеч угнетателей и стать господами своего положения. Но каждый раз, разбитые и опозоренные, вынуждены были они отступить, тая в душе обиду и унижение, злобу и отчаяние (1924)

Постоянная установка на внутреннее тождество или обмен признаками с демонизируемым врагом [536] выказывает у Сталина черты самого настоящего умственного каннибализма.

Ему вторит Авторханов: «Так называемый сталинизм в теоретическом аспекте есть синтез идей Ленина, Троцкого и Бухарина, сцементированный в сгусток дьявольской энергии технолога власти» [539]

Эта палка о двух протянутых концах вызывает у Сталина довольно колоритные ассоциации воинственно-эротического свойства:

Революция <…> всегда одним концом удовлетворяет трудящиеся массы, другим концом бьет тайных и явных врагов этих масс.

Подлинная загадка заключается в том, что «писатель Сталин» немыслим без обоих этих качеств: магической убедительности и смехотворного, гунявого словоблудия.

постоянную зависимость Сталина — включая его поздние годы — от ленинского слога, где он нашел навсегда прельстившие его обороты — «кажется, ясно», «невероятно, но факт», «третьего не дано» и т. п.

Разделение труда под руководством центра вызывает с его стороны трагикомические вопли против превращения людей в колесики и винтики[12].