Дневник. Том II

Сталин так раз и навсегда испугал интеллигенцию бесчеловечным террором, что поколение, пережившее этот террор, никогда не распрямит свою спину. До самой смерти.
Будущие поколения, я уверена, будут смелее

Что только не делалось для того, чтобы лишить колхозника возможности иметь собственную скотину. Было запрещено косить по канавам, в лесу, если заставали на месте преступления, осуждали на 5 лет. Все прирезывали своих коров. Наша молочница рассказывала, что фининспектор приходил всегда с обыском, нет ли скрытой скотины, ходил по хлевам и хрюкал в надежде, что на это хрюканье отзовется спрятанный поросенок. Софья Павловна (молочница) изображала в лицах хрюканье фининспектора, на которое поросенок неминуемо должен был откликнуться, я хохотала до слез.

Не помню, по какому поводу, А.А. сказала: «Нас с вами не надо учить любви к своей родине, а теперь учат». — «И хорошо, что учат, — сказала я, — это лучше, чем либеральное: чем хуже, тем лучше — нашей интеллигенции времен Японской войны». На это А.А.: «Наши либералы после Цусимы послали поздравительную телеграмму микадо. Тот поблагодарил и порадовался тому, что они не его подданные».

Большая и задумчивая птица
Летит в закат. И лиловеет лес.
Мне хочется бестягостно проститься
С земным теплом, с прозрачностью небес.
И я несу изношенное тело
В смолой и влагой полные часы,
Чтоб легче было разум охладелый
Излить на землю каплями росы.
Медлительно и сладко расставанье
С тенями чувств, ошибок и утрат.
В безрадостном полусуществованьи
Да растворится соль моих утрат.
И радостно и горестно сознанье,
Что плоть мою победно обовьют
Кривые сосны алчными корнями,
И выпьют не спеша, как воду пьют.
Что все забудется и все простится,
Все пролетит, как солнца алый дым,
И будет только вечер. И над ним
Полет большой и одинокой птицы

Красный лист
Красный лист ложится с тихим звоном
На сухой и строгий чернозем.
Здравствуй смерть, шумящая по кленам,
Я не вздрогну в холоде твоем,
Но вздохну и улыбнусь, услышав,
Как в груди, качаясь и звеня,
Ударяет с каждым взмахом тише
Маятник, измаявший меня.
Дни бегут, и ветры нарастают,
Устремясь к назначенной мете,
В небе черный снег грачиной стаи,
Всплески смерти, черная метель.
Полная трудами и годами,
Полыханьем листьев и зари
В хрупком и прозрачном увяданьи,
Жизнь моя, развейся и умри!
Слышу в воздухе неоглашенном
Приближенье радостной беды.
Красный лист ложится с тихим звоном
На мои забытые следы.

«Бог есть то неограниченное все, чего человек осознает себя ограниченной частью... Бог не есть любовь, но чем больше любви, тем больше человек проявляет Бога, тем больше истинно существует... Бога мы сознаем только через сознание Его проявления в нас». Л.Н. Толстой. Продиктовано А.Л. Толстой в Астапове240. И не верят в него те, кто его не ощущает.
Как тяжело человеку, жившему в ХХ веке общеевропейской жизнью, существовать в XVI, за Китайской стеной, за «железным занавесом», среди всеобщего одичания и забвения самых элементарных европейских навыков воспитанности, любви и внимания к ближнему. Иногда я это особенно мучительно остро ощущаю.

Солнце не светит — арестовано. Почему? За что? — А как же, ведь оно каждый вечер склоняется на запад.

Обывательские анекдоты. Два еврея сидят на концерте Ойстраха. Мойша плачет и говорит соседу: «Смотри, Абраша, один еврейский мальчик играет, а пятьсот человек плачут». — «И чего тут плакать, Мойша. Я знаю одного грузинского мальчика, который-таки не играет, а сто восемьдесят миллионов плачут».

Вот это безмолвие народное угнетает меня до мучительной тоски. Что мы такое? Быдло?

Стихи Веры Инбер, той самой, что поила рыбьим жиром своего кота в блокаду и вытягивала у Натальи Васильевны Толстой всякие кружева, чулки и пр., платя за них размазней, и роскошно с шампанским встречала Новый год, когда вокруг больницы Эрисмана лежали штабеля трупов людей, умерших от голода.